Отрывок из книги В. Б. Бронштейна "ПРЕОДОЛЕНИЕ" . Продолжение

"Преодоление" (г. Москва, "Адамантъ", 2004 год)

БУХТА ВАНИНО

С приходом в комендатуру Ивана Упоры участились случаи смерти от голода. Выдаваемую зеку законную пайку уже теперь никто не охранял. Особенно доставалось интеллигентам из города, которые бороться за свою жизнь практически не могли и не умели. Поэтому многие быстро опускались и кормились из помойки. Несмотря на молодость, мне тоже было тяжело, и весь день проходил в поисках какой-либо еды. А такая возможность не всегда представлялась.

Как-то меня разыскал «Сухой», урка, с которым я обменял свой костюм за дополнительную баланду в Ванино. Сначала он регулярно приносил мне миску супа, а потом пропал. Оказалась причина проста: сук в Ванино было очень много, и прикармливать их всех местные приблатненные повара не могли. Сухой передал мне, что есть человек, крупный авторитет по кличке «Зверь», который хочет, чтобы ему "тискали романы". Он порекомендовал для этой цели меня. "Если ты согласен, тогда пойдем". И он отвел меня в другой барак, где находился этот "зверь". На верхних нарах в самом лучшем углу на подушках с красными наволочками лежал зверского вида человек, по национальности, по-видимому, башкир. Он был сухощав, высок и во всем облике чувствовалось что-то сильное и хищное. Внизу на нарах сидела и играла в карты его личная охрана из трех человек, более мелких блатных. Сухой представил меня, и Зверь жестом руки пригласил меня к себе на верхние нары, а потом пальцем указал на котелок, предлагая поесть. В котелке находилась не баланда, которую мы все ели, а наваристый густой суп с рыбой и картошкой. Бандит был не разговорчив, а если и говорил, то односложно, больше объяснял жестами. Я смотрел на него и думал, сколько он жизней загубил на воле. И кличка, по-видимому, была дана ему не по национальному признаку, как часто тогда бывало, а за жестокость, проявленную им по отношению к жертвам. Ко мне он относился безразлично. Равнодушно выслушивал очередную порцию моего трепа, жестом указывал на котелок и хлеб, а потом отворачивался. Я слезал с нар и уходил к себе в барак. И так продолжалось около двух недель, пока единственного слушателя моих рассказов не отправили для его же безопасности в местную тюрьму, как объяснили мне урки из его барака. Все это время я был достаточно сыт, если можно было назвать сытостью моё состояние, при котором постоянно хочется есть.

Стояла поздняя приморская осень. Солнечные и тёплые дни сменялись ураганными ветрами, дующими вдоль Татарского пролива. В бараке к голоду прибавился и холод. Спали без одеял, прижавшись плотно друг к другу. С содроганием думал, как выживу здесь в эту зиму, не попаду ли в самосвал, вывозящий трупы из зоны. И здесь мне выпал большой "фарт", удача или везение, по-другому назвать не могу. В барак прибежал посыльный и передал, что меня вызывают в контору с вещами. Теряясь в догадках, кому я здесь нужен, и захватив свой нехитрый скарб, пошел туда. Там сказали, что есть решение направить меня на бесконвойную работу в изыскательскую экспедицию Дальстройпроекта, прибывшую только что из Магадана, предупредив при этом обо всех карах, ожидаемых меня в случае побега. После чего, под расписку, вместе с узелком передали мужчине, ожидавшему в проходной. Он оказался завхозом этой экспедиции, который и рассказал, что их геолог перед отъездом серьёзно заболел, и начальник экспедиции обратился в администрацию пересылки с просьбой подобрать подходящего человека, имеющего необходимое образование. Так как в моем деле было указано, что я являюсь студентом геологоразведочного факультета Московского нефтяного института, то это показалось достаточным, и меня решили взять, тем более что мой приговор предусматривал ссылку, а не заключение. Правда, меня никто не спросил, знаю ли я инженерную геологию, а это следовало бы сделать, тем более что учился я на геофизика, а не на геолога.

Так я стал геологом изыскательской экспедиции, которой предстояло выполнить работы, необходимые для строительства морской базы и пирса в бухте Мучка, находящейся в 12-ти километрах от Ванино. Жить меня поместили в портовый рабочий лагерь, где содержались грузчики и другие рабочие, обслуживающие морской порт. После пересылки он показался мне классной гостиницей, почти санаторием, только за колючей проволокой. Здесь не было сплошных нар, а стояли "двухэтажные вагонки" на четырех человек с тумбочками, было чисто, на окнах висели занавески, а на лампочках самодельные абажуры. Кормили здесь значительно лучше, чем в пересылке, и даже на обед давали два блюда - баланду и заправленную чем-нибудь кашу. Кроме того, грузчики приносили что-нибудь съестное с работы и иногда этим угощали меня. Здесь в портовом лагере оказался и бывший комендант Ванинской пересылки Олейников, которого перевели сюда после успешного спасения и побега из зоны. По обычаю, спал он на верхней кровати, а внизу его сон охранял кто-нибудь из сук. На работу он, конечно, не ходил, да и, по-видимому, начальство не настаивало на этом, учитывая заслуги и возможность его убийства. Вообще здесь было спокойно, и каждый зек имел свое барахло и даже запас еды. Правда, все они облагались местными урками денежным налогом, но это терпели, считая неизбежным злом.

На следующее утро я предстал перед очами начальника экспедиции Наседкина. Он вкратце объяснил мне мои задачи и посоветовал обращаться мне за советами к другим сотрудникам, добавив, что общий курс геологии, который я прослушал в институте, вполне достаточен для такой работы, и мне здесь не будет трудно.

Пока не было бурового станка, ещё не прибывшего из Магадана, я все дни проводил с геодезистами, уже приступившими к планированию проектных площадей, осторожно расспрашивая о предстоящей работе и знакомясь со специальной литературой, имеющейся у них. Скоро мне пришлось убедиться, что моих знаний геологии явно недостаточно для проведения исследований под строительство. В целом я представлял, что нужно делать, но как отбирать пробы грунта, какую вести документацию, на что обращать внимание и другие тонкости инженерной геологии представлялись мне смутно. Расспрашивать о деталях работы сотрудников экспедиции я стеснялся. Очень беспокоило меня предстоящее бурение станком марки "Эмпайер" ударно-канатного типа, который я никогда не видел и не изучал. Кроме того, я хорошо понимал, что скважины должны располагаться на льду залива, в основном, где будет пирс, и поэтому крайне важно знать, какие породы слагают его дно под илом. Но как располагать створы буровых профилей по остальной площади его акватории, приходилось только гадать. К моей большой радости, Наседкин вскоре в зоне нашёл опытного бурового мастера, бытовика, казаха по национальности, энергичного и уверенного в себе человека, который и взял на себя часть моих забот. Он же и подобрал из малосрочников к себе в бригаду рабочих. И когда привезли станок, работа на льду залива, если так можно выразиться, закипела. К сожалению, Наседкин одновременно с мастером в женской зоне лагеря нашёл себе и повариху, которая вскоре стала его любовницей. Это была молодая, слегка заблатненная, имевшая стервозный характер женщина, сумевшая быстро прибрать к рукам нашего начальника. Вскоре она стали активно вмешиваться во все дела экспедиции. Больше всех доставалось вольнонаемным, которым пришлось выслушивать от неё различные наставления и даже приказы. Ко мне она относилась хорошо и даже заигрывала, когда не было Наседкина. Во мне же она вызывала глухое раздражение, постепенно всё более и более возрастающее.

В новогоднюю ночь 1949 года в районе бухты разразился сильный шторм. Начался он ещё днём с небольшого, всё больше увеличивающегося ветра. Часам к восьми вечера стало ломать лёд бухты Ванино. Я это заметил по сгущающейся темноте над акваторией залива из-за уменьшения света, отражающегося ото льда, который стало ломать и выносить в открытое море. Это вызвало у меня беспокойство за сохранность бурового станка, который стоял на льду бухты Мучка почти в её центре. Решив предупредить об этом Наседкина, я пошёл в порт, где он жил. Однако у него уже все отмечали Новый год и были пьяны, а завхоза там не было. С тяжёлым сердцем я вернулся в лагерь. Однако часов в десять вечера меня вызвали на вахту. Ветер ревел с какой-то злобой, переходя в вой между бараками. Около вахты стоял завхоз. "Слушай, у нас все пьяны. Ты видишь, что делается? - сказал он. - Буровой станок может погибнуть, а получить новый будет очень трудно. Выводи бригаду и веди её на Мучку, спасай станок". "В такую погоду, да ещё ночью людей мне не дадут", - ответил я. "Хорошо, тогда пойдём в пересылку вместе". После долгих разговоров с дежурным офицером бригаду нам дали. Завхоз с нами на Мучку не пошёл, пришлось вести людей мне и бригадиру, получив их под расписку на вахте. Мы с трудом шли по шпалам рельс, протянутым вдоль берега пролива. Эта единственная железнодорожная ветка, идущая из Комсомольска-на-Амуре на Ванино и Советскую Гавань. Ветер дул вдоль берега нам навстречу и хорошо, что не было пурги. Запомнилось, что облака на небе бежали очень быстро и в их просветах светила полная луна. Было холодно, а я был в своём демисезонном пальто и кирзовых сапогах. Новый год мы встретили в пути, и вот, обессиленные, часа в три ночи, увидели лёд бухты Мучки. Я обрадовался, лёд как будто стоял. Станка не было видно, до него нужно было ещё пройти по льду что-то около одного километра. Спустились с железнодорожного пути вниз к берегу и увидели, что припой льда от кромки земли отошел почти на один метр. Бригадир категорически отказался вести бригаду на лёд, сказав мне, что дальше они не пойдут, им жизнь дорога: "И тебе не советуем это делать". Я перепрыгнул через трещину и пошёл молча по льду по направлению туда, где должен был стоять станок. Зачем я это сделал, до сих пор не понимаю. По-видимому, хотел посмотреть, что с ним случилось. Другого ничего сделать уже не мог.

Бухта Мучка представляла собой небольшой залив, врезанный в материк километра на полтора-два и такой же ширины. Устье залива, как и бухта Ванино, выходило в Татарский пролив, ширина которого здесь составляла 80 - 100 км. В хорошую ясную погоду можно с высокого берега различить вершины сахалинских гор. Правый берег бухты завершался мысом Бурным, скалистым носом, выступающим в море. Кучи крупных глыб гранита толпились на берегу и спускались в воду, образуя гряду, обнажающуюся при отливе. Здесь даже в тихую погоду вода была неспокойна, разбиваясь о выступающие из неё скалы. В это время года лёд сковывал только заливы и бухты, а сам пролив был свободный ото льда.

Я шёл по льду, преодолевая ветер, который здесь в бухте был значительно сильнее, чем на берегу, изрезанном сопками. Кроме того, затруднял движение и снег, лежащий на поверхности льда. Прошло какое-то время, и, по моим расчётам, я уже дошёл до места, где стоял буровой станок, но его всё ещё не было видно. В душу медленно стал проникать страх, тем более что мне слышался иногда какой-то треск, и поэтому, подумав, что не следует искушать судьбу, решил повернуть назад. Пройдя в сторону берега метров 100 или немного более, я увидел, что путь мне преградила большая трещина, перепрыгнуть которую я не решился, и пришлось пойти вдоль неё, подбирая место для перехода. Вдруг неожиданно почувствовал толчок и сильный скрежет льда, уже хорошо слышный даже при завывании ветра. Передо мною открылась новая щель, и когда она быстро разошлась, то увидел, что вода в ней колеблется вместе со льдом, на котором стою. Ноги подкосились, и я сел на лёд уже от сильного страха, почти ужаса, когда понял, что оказался на льдине. С трудом взял себя в руки, заставил подняться и попытался обойти её по периметру. Это сделать мне не удалось, из-за опасения, что она будет дробиться на более мелкие части, и я могу оказаться в воде. Пытаясь успокоить себя, мысленно представил, что утром меня будут искать и, возможно, снимут с льдины, хотя хорошо понимал, что этого не будет. Потом стал фантазировать, что, может быть, льдину выбросит на мыс Бурный или её прибьет к берегу Сахалина, и я смогу спастись. Тем временем кругом как будто значительно потемнело, и я догадался, что устье бухты освобождалось ото льда и всё ледяное поле медленно двигалось к выходу из бухты, а отдельные большие льдины уже отрывались от него, пропадая во тьме бушующего моря. Моя льдина тоже плыла в этом направлении, и уже впереди были видны белые гребешки волн, которые катились быстро-быстро по ветру. Вот уже брызги, срываемые с поверхности воды, стали долетать и до меня, пропитав мое пальто, как губку. Холода я не испытывал, по-видимому, нервное возбуждение забивало все другие чувства. Говорят, что люди при ожидании смерти прощаются с жизнью, это неправда. До самого последнего момента они надеются на чудо. И иногда оно приходит. Так получилось и со мной. Сколько прошло времени, я не знаю, но, размышляя, как удержаться на льдине, когда её будет сильно качать и накроют первые большие волны, мне показалось, что снова стало заметно светлее. Оглядевшись, понял, что кругом увеличилось количество льда, да и брызги воды перестали меня беспокоить, хотя ветер не уменьшился. В душу ворвался луч надежды, особенно тогда, когда заметил, что тёмные сопки стали ближе. Время для меня потеряло значение, и совершенно неожиданно почувствовал толчок - льдина, слегка наклонившись, наехала на береговой припой. Отчаянно цепляясь за различные неровности льда, я смог встать и увидел рядом узкую полоску берегового льда, который крошился под ударами моей льдины. Конечно, на берегу никого не было. Но я знал, что на противоположном берегу бухты стоит военный катер, наполовину вытащенный на берег для зимовки, и при нём один матрос для охраны. На меня напала дикая усталость, и с трудом передвигая ноги, я медленно побрел туда. Пока я шёл, наступил рассвет, а когда постучал в рубку, было уже почти светло. Заспанный матрос, молодой парень, моложе меня, был очень рад. Новый год он встречал один, и теперь мы отметили его уже по московскому времени, а спирт и закуска у него были. Так я встретил новый, 1949 год, 1 января на борту военного катера в бухте Мучка.

Что спасло меня и не вынесло в открытое море? Я долго размышлял об этом и расспрашивал у других. Опытные моряки, знавшие зимние условия этого района, говорили, что ветер, дуя с севера на юг, загонял воду в бухту, которая и ломала лёд. В бухте лёд двигался по полуокружности, где центр был более стабилен, а его вынос осуществлялся у правого южного мыса бухты. Моя льдина находилась в центре залива и сначала двигалась к выходу, а потом попала во встречный поток, который и прибил её к берегу. Произошёл только счастливый случай – и больше ничего.

В последующие полтора-два месяца я упаковывал и отправлял в лабораторию имеющиеся геологические образцы, а также снова помогал геодезистам. Бурового станка не было, и геологические исследования практически прекратились.

Где-то в конце февраля или начале марта я зашёл по делам на квартиру к Наседкину и опять застал его и Любку-повариху в достаточном подпитии. Пригласив меня за стол и заставив выпить почти стакан водки, Люба, подсев, стала гладить меня по голове, издевательски приговаривая: «Посмотрите на него, какой хорошенький да молоденький, прямо девица на выданье, всего стесняется, матом не ругается, даже с бабой не спит. Я ему предлагала себя, да он сбежал, наверное, импотент. За всех заступается, всё правду ищет. Нет её, правды, миленький, и никогда не будет…». Что ещё она говорила, я уже и не помню. В глазах у меня помутилось, сыграла моя вспыльчивость, да и водка спровоцировала, поэтому, вскочив со стула, выложил ей всё, что я думал о ней, и всё другое. Она завизжала и бросилась к Наседкину, а я хлопнул дверью и ушёл.

На следующий день за мной в портовый лагерь пришёл завхоз и отвёл в зону на пересылку.

Поместили меня в третью зону в самый дальний барак, к моему удивлению, оказавшийся почти наполовину пустым. Здесь впервые встретил группу людей, осуждённых, как и я, Особым совещанием на пять лет ссылки в район Колымы. Среди них был Володя Угаров, сын А. И. Угарова, первого секретаря Московского областного комитета ВКП, члена ЦК, расстрелянного в 1939 году. Он был старше меня лет на пять. О себе и о своем отце он, как и я, особенно не распространялся. Только сообщил, что по специальности он физик-оптик, кандидат наук. Держался он молодцом, сохранив даже в этих условиях свою интеллигентность и опрятность. Был здесь Иосиф Гинзбург, окончивший режиссерский факультет ВГИКа и работавший до ареста редактором многотиражки МГУ, за что, как он говорил, и поплатился. Он прекрасно знал наизусть весь репертуар песен Вертинского и Лещенко, зарабатывая здесь в лагере на жизнь их исполнением. До сих пор у меня звучат песни Иосифа, напевавшего их тихим и скрипучим голосом для всех желающих: "В бананово-лимонном Сингапуре, где тихо плещет океан" и т. д. Человек он был безобидный, немного не от мира сего. Особняком от нас держался Смирнов, имя и отчество не запомнил, пожилой мужчина из старых большевиков с дореволюционным стажем. Это был угрюмый человек, не стесняющийся ругать руководство партии и особенно Сталина. Он часто говорил, что это они делали революцию, а Сталин ею воспользовался. Мы все удивлялись, как ему дали ссылку, а не срок при такой его откровенности, поэтому это настораживало, и в разговоре с ним избегали говорить о политике вообще и о Сталине в частности. Были здесь артист какого-то танцевального ансамбля - Михаил Борин, а также молодой музыкант, которому каким-то образом удалось взять на этап и сохранить свою скрипку и выходной концертный костюм. Иногда он брал скрипку и играл для нас незамысловатые пьесы. Вся эта группа ссыльных провела зиму в зоне, и, конечно, это сказалось на них. От постоянного недоедания сильно ослабли и поэтому мало двигались, предпочитая лежать на нарах, и таким образом берегли свои силы. А тут почти все находившиеся в бараке заболели желтухой, по-видимому, гепатитом. Я держался дольше всех и заболел последним. Полностью пропал аппетит, и резко ухудшилось общее состояние. Кто-то сказал, что это хорошо, нужно лечить болезнь голодом, и я свою баланду отдавал другим за слегка подслащенный сахарином чай, который пил, закусывая черным, подсушенным на железной печке, хлебом. Так продолжалось около двух недель. Постепенно все мы выздоровели, а впоследствии врачи мне говорили, что никаких признаков перенесенного гепатита у меня нет, по-видимому, мы все вылечились вынужденной диетой.

Так шли дни за днями, и, наконец, в Ванино пришла весна. Зашевелились урки, среди них прошёл слух, что формируются эшелоны на запад и их всех скоро отправят назад в лагерь на материк, а не на Колыму. К маю слух обрёл реальность, заготовлялись проездные документы, вещевые и продовольственные аттестаты, отбирались дела.

Урки собирались группами, о чем-то взволнованно говорили. Мужики до их тайн не допускались. Мне случайно по секрету стало известно, что предполагаемое место их отправки - Амурские лагеря. "Придурки", работающие в конторе, подтвердили ходившие среди зэков слухи. Наконец, в один солнечный день апреля всем главным уркам в законе было приказано собраться у вахты лагеря с вещами. Мы наблюдали трогательные сцены прощания уезжающих с коллегами, остающимися в Ванино - поцелуи, объятия и даже слёзы. Когда все уезжающие собрались, их стали выводить за ворота. Впереди шествовал Иван Упора и его ближайшие помощники. Ворота лагеря закрылись, и вдруг на глазах у остолбеневших от изумления блатных вся группа за пределами лагеря была окружена солдатами регулярных войск МВД с автоматами. Им было приказано лечь вниз лицом на землю, руки заломили за спину и надели наручники. Потом все они были помещены в спецтюрьму за пределами пересылки. Оставшиеся в зоне урки взорвались криком, воем и свистом. Весь лагерь пришёл в движение, тут же организованные летучие отряды из воров захватили административное здание внутри зоны, а в заложники были взяты все надзиратели, находившиеся в этот момент в лагере и в том числе начальник учебно-воспитательной части пересылки старший лейтенант Борисов. Требование воров: вернуть назад в лагерь всех урок, заключённых в тюрьму.

Внутри всех зон установился беспредел и анархия. Начались перебои не только с едой, но стало не хватать и воды.